СКАЗКА ПРО ЛУЗЕРА

А теперь я был весёлый,
А я раньше стал мрачной,
А теперь я был здоровый,
А я раньше стал больной
ГО
Special for MENS.

Гриша Сидоров был послушный мальчик. Делал всё что мама говорила. Маме было очень приятно. Рос мальчик интеллигентно, читал много книг, делал вовремя уроки. Он не любил общаться с ровесниками, он любил уединение. Уединение любило его.
Особенно он любил читать, уединившись в туалете. Освещение там было не очень хорошее. Дед Трофим вворачивал туда тусклые сораковольтовые лампочки. Зрение не любило сорокавольтовые лампочки. Зрение портилось.
Мальчик рос, но не крепчал, очки – 6, с другой строны это не так уж и плохо, а права сказала мама – можно купить.
Пришло время вскоре заканчивать школу и Сидоров закончил блестяще, на золотую медаль. Перед экзаменом папа зачем то заходил к завучу с большой коробкой, а вышел пустой, но улыбающийся.
«Хороший мальцик» - сказал директор вручая документы, - русский язык был для него иностранным, директор обрусевший афганец, оставшийся со студенческой поры в прогрессивном ССР. Зубы у него немножко подгнили от насвая, но это был хороший директор.
Сидоров давно решил стать врачом, и мама одобрила, ведь врачи хорошо получают. Что они получают он так и не понял, мама лукаво подмигивала и тёрла пальцами.
Поступление оказалось лишь делом техники, и каких-то тёмных заносов в институтские кабинеты.
Как-то раз Сидорову пришлось побывать на занятиях в морге. Пока все блевали, и морщили носы – он восхищался. «Как возвышенно, - оболочка, без жизни, форма без формы, в каждой смерти загадка, и в каждом трупе своя история», глядел он на обуглившееся тело жертвы теракта, - «И тихо очень, никто не ходит, главное спирта море, ведь ты же за этим шёл в медицину» - подытожил его полёт мысли, старый слегка сгорбленный от многолетних трудов провизор. «В мертвецкой до жути весело,
вона и санитары скажут, - слышь Петров, ты бы в другом месте санитарил» - «Не, Генадий Васильевич, что вы, как-то работал на Загородном шоссе, тьфу, - суета сует, а здесь, - покой, да тихая радость» - подтвердил мясистый угрюмый санитар.
Сидоров загорелся стать анатомом, и стал им. Работа была очень увлекательной, трупы были разнообразны. Особенно ему нравились молодые девушки и девочки. Это не была плотская страсть, это было чувство тонкое, эстетическое. Ему нравился сам мертвенный цвет мраморной кожи. Лёгкая прелость разложения. Синие губы. Едва прикрытые глаза смотрели так трогательно, что казалось, что вот-вот жизнь вернется снова в тело. В каждом мертвенном кровяном подтёке он видел пронзающую красоту застывшей смерти.
Надо сказать, что девушки Сидорова интересовали своеобразно. После работы он сидел, упёршись своими огромными роговыми очками в экран, где в роликах крутилась живая плоть в садо-мазо исступлениях.
Он не дрочил, только приговаривал: «Вот ведь как оно, сегодня сколько живого, изворотливо в нём, столько радости и наслаждения, а завтра это тело у меня». Вопрос «что же такое жизнь?» мучил его постоянно.
Для этой цели он стал ходить в Ленинскую библиотеку. В громоздких чёрных ботинках он ходил по величественным залам, доверяя только бумажной картотеке, только дореволюционным изданиям. «В этом вопросе сейчас ещё больше лгут чем раньше», - бормотал он.
Продолжительные поиски привели его к сокровищнице оккультной литературы.
Он как шахтёр всё дальше уходил в дебри изъеденной червями макулатуры, но результата не было.
Однажды он совсем отчаялся, сидел в курилке и гонял зацикленные мысли. Мельком он увидел синее старомодное платье и убористою головку, проскочившую в буфет.
"Что это такое трепетное заиграло во мне?" Он механически встал. Нелепо шагая по керамическому граниту.
Девушка зашла в столовую к стойке заказов. Он встал в конец очереди что бы получше разглядеть её.
Несомненно она была красива. Это была тонкая, едва уловимая красота, как аромат аззалий. Впрочем в отличии от цветка она была бледна.
Увесистые очки – искажали красоту лица для кого угодно, но только не для Гриши.
Горстки красноватых прыщиков разбежались по лицу.
"Первое будете?" - прервали его размышления.
Он взял себе гороховую похлёбку и уселся в угол из которого просматривалась красавица.
"Несомнено – это просто чудо".
Он всё украткой посматривал, как аппетитно руками в жире она отправляла в рот куриные кусочки. Ела с жадностью, будто изголодалась или боялась опазадать куда-то.
Медленно он ворочал похлёбку, создавая видимость принятяя пищи. Руки подрагивали от приливов чувств.
Девушка положила подносик на стеллаж, разгладила зажеванную попой юбку.
"Ебануться, ебанутся" – воскликнул про себя Гриша, когда красавица прошла недалеко от его столика.
"Надо действовать!" – пробормотал он и вынул из помятого пиджака фляжку спирта. Выдохнув он жадно присосался.
Стало как-то веселей и комфортно, будто кто-то убавил немного света.
Закинув жевачку через вытянувшиеся от драйва губы – он резво побежал.
Какой-то задроченный очкарик встал в проходе и мешал пройти. Гриша оттолкнул и из озорства дал ему пинка. "Это любовь. Это любовь. Это любовь" – вертелось у него в голове.
На парадной лестнице, с едва красноватым, протёртым совковым ковром он начал догонять её.
"Что мне сказать, что мне сказать" – его парализовало внутри.
Она стремилась идти в зал получения литературы. Его глаза конвоировали её.
Так они дошли до третьего этажа.
Встал в очередь прямо позади неё. Ему хотелось запомнить как она выглядит и сразу же подрочить в сортире, но он сдержал этот мотив.
По очереди взяли свои книжки и сели за старые деревянные столики с зелёными лампами весьма рядом.
Кажется она заметила его и улыбнулась. Он тут же взорвался краской, неясно протрезвел или ещё сильнее опьянел.
"Нужно что-то делать" и он не таясь выхлебал весь остаток в фляжке.
Потом необычайно окрепшим голосом он сказал:
"Девушка..." - сказать ещё что-то казалось невонисимым и просто лишним, поэтому он что бы избавится от неловкой пустоты – повторил: "Девушка".
Девушка немного смутилась, кажется у неё запотели очки. Неловко она пыталсь протереть их.
"Я хочу, хочу... это" – выдавил он и заклиниился.
"Я ждала тебя..." их книжки с грохотом упали на пол.
Они потянулись выпятив к друг другу губы. Соприкосновение его шершавших губ с её слека увлажнёнными юной слюной губками – вызвало взрыв. Ядерную цепную реакцию. Тело его распадалось. Он не помня себя глубоко вцепился в неё и сразу кончил. Первый раз в жизни. Цепную реакцию – не остановить.
Толпа воостторженных умных человечков потянулась к ним. Кто-то разинул рот. Из действия были заразными. Люди распались парами вокруг и тянули губы трубочки: мальчики к девочкам, девочки к девочкам, мальчики к мальчикам. Прибежавшие охранники и менты разрывали блузки у бальзаковских библиотекарш. Бабушки повалив компьютеры играли странные игры с другом.
В коридоре кричале – "Началось". Из динамиков внутреннего оповещения вырывался тяжелейший D&B.
Разгорячённые мужики с голыми торсами ворвались из коридора в зал на книжных каталках заставленные водкой.
"Вот о что такое жизнь!"
На утро – страшное похмелье, страшная слабость. Перекрученный выжатый член, как истомленный защитник Бретской крепости - лежал мёртвый, склонив голову на бок.
Рядом лежала она и тихо посапывала. Разорванные, измятые книжки. Обрыки одежды, пустые бутыли, испорченные потухшие лампы, сорванные картины.
"Дискотека ребята и девчата окончилась, - пора уходить, - скоро придут люди науку двигать: доценты, профессора и прочие импотенты, лицезрение вас будет им совсем неприятно", - промолвила уборщица, шевеля мокрой вонючей тряпкой по заблёванному полу.
Пошли ко мне на работу, там нам не кто не помешает, сватил за руку Гриша свою возлюбленную. Кстати как тебя зовут?
- Оксана...
- Оксана, милая, одевайся быстрей.

Совсем не в канву рассказа он привёл её в морг. Стирильная пустота наполнялась свежепривезённым трупом старушки непонятно чего ждавшим, хотя нельзя было сказать, что старушенция была такая и уж свежая, всё-таки несколько суток пролежать в одинокой квартире ... Не слишком освежает. Любимый кот Бориска прогрыз небольшую бурую ямку в ляшке. И всю эту красоту санитары прикрыть забыли.
Оксана потеряла очки и не видела ни старушки, ни расзбросанных инструментов для вскрытия в грязном от сукровицы и гноя эмалированном подносике.
Рыжая плитка на полу повсеместно отходила и всхлипывала от нажатия.
"Вот милая, это и есть Место Окончательной Регистрации Граждан".
Он торжественно вёл её к холодильным агрегатам.
"Видишь ли Оксана, моё заведение очень популярно, мест всегда не хватает" рукой он провёл по ребру металлических носилок, где штабелями лежали представители низших классов, не сумевших занять номер в ячейке. Запах формалина и карболки.
"Ложись сюда, я буду любить тебя всяко разно".
В руках у него оказался ланцетовидный нож...

"Да где прячется жизнь мне теперь понятно" -, сказал Гриша, моя окрававленые руки в заржавленной раковине. "А вот куда уходит любовь – не совсем".
Он задумчиво курил, глядя как клубы дыма упираются в надтреснутую штукатурку потолка. "И зачем я дал ей свои очки тогда? Ведь мы идеально подходили друг другу, столько же диоптрий".

Но это не был конец.

Оксана никогда не испытывала такой страсти, как тогда в морге с ланцетом у горла. В этом было, что такое яростное, первобытное, такое слишком человеческое. Любовь на фоне смерти и разложения, - разве это не есть настоящий порыв смерти распускающимся цветком сквозь фекалии. Впрочем, они никогда больше не встречались. Гриша с горя бросил своё дело и уехал в Брайтон Бич, к родственникам. Женился на еврейке, растит детей, работает таксистом в Бруклине. О жизни в России вспоминает не охотно, да и не было особо ни чего у него в прошлом, и в будущем вряд ли что будет.
Частенько по вечерам стареющая Оксана приходит к знакомым дверям морга, сидит на лавочке и тихо грустит.

Андрей