КОНТЕЙНЕР

Контейнер.
- Самые бесполезные вещи стоят больше всего, - сказал литературовед Антонов. В его пластиковом стаканчике покачивался «Старейшина». Бутылка этого ставропольского коньяка в выходные стояла на даче родителей, где культурно общались любители словесности. Теперь была уже среда. Вечер в Литературном институте. Настроение ровное. В комнате пятнадцать градусов по Реомюру. У окна стоял старинный диван и два древних стула из разных гарнитуров. На спинке одного стула друг другу в пасть шипели позолоченные языкастые грифоны; вился по краю похожий на свастику узор.
- О чём это я, ах да! О золоте, - продолжал Антонов, позади него огромные коробки шкафов из ДСП перекошенными дверками смотрели на нас. Они были настолько линейно безобразны, желтушно бледны, что вызвали чувство эстетического наслаждения.
За окном бурела ночь, вскрывая нарыв тревоги. Ночь придавала приятную обострённость лёгкого отравления.
Я думал о чепухе и пил сок, пока умирал великий писатель Харкевич. Он умирал, как растекалась медуза, вытащенная на берег. Он исчезал из списка мумий дома литераторов, он исчезал из провинциальных альманахов, он исчезал из социалистической публицистики. Когда он умер, от него ничего не осталось. Вдова вытащила весь архив, все напечатанные книги, хоть это было нелегко, и кинула в мусорный контейнер, где валялись строительные обрезки нового быта.
В последние годы только она утешала Харкевича. Говорила о таланте, что его будут читать через триста лет. Выкидывая книги и рукописи, она странно продолжала в это верить. Она выбрасывала его книги, а внук пил пиво, а по телику лоснящиеся тётки крутили жопами. Негры из ящика речитативом что-то внушали латунной голове Пушкина на комоде.
- Динозавры тоже умирают, - комментировал смерть деда внук. Физически Харкевич ещё дышал. В комнате, несмотря на прохладную осень, было распахнуто окно. Воняло говном.
Я взглянул за окно – бурый фонарь сверлил душу.
- Надо менять себя, а не действительность, - говорит мне мой отец.
- Что такое золото, какого рожна оно ценно? – говорит писец справа от меня, возвращая сознание в комнату, из которой я унёсся, имя его моя память не уловила.
- Возьмём пример Робинзона Крузо, - говорит Антонов.
В голове рисуется план. Я зарабатываю миллиард, закупаю новейшие самолёты. Формирую эскадрилью из отчаянных добровольцев. Воюю на стороне Южной Кореи против Северной, в дело вступается Китай, мы громим и его. Миллионные армии попадают в котлы, с воздуха уничтожаются тысячи и сотни тысяч китайцев ежечасно. Двигатели разваливаются от нагрузки. Из носа течёт кровь, бой идёт непрерывно несколько суток. Мы принимаем амфитамины. Мы медитируем и вновь уничтожаем врагов. Стираем с лица земли Пекин. Я подрываю главный китайский авианосец. Китаю, конец. Но и корее-американско-японские резервы на исходе. В этот момент «предательски» наносит удар Россия, впервые раз в истории, вступает в войну удачно. Единственный выход – нанести ядерный удар по Москве. Это задание для камикадзе. Кто хочет лететь?
- Я! – кричу.
- Сейчас, ты открыл книжечку, закрыл ворд, но совсем по-другому будет, когда семья.
- Творчество единственная форма существования, - продолжает бубнить эхо, - почему-то меня потянуло к дому, хотя у меня нет приюта. Я прощаюсь с Антоновым, я прощаюсь с писцом. Вышел в коридор. Воняли носки.
Внук вышел покурить на улицу. Змеиный свет фонарей буравил бесконечность.
Он прошёл рядом с контейнером, задумался о чём-то своём, и машинально отщёлкнул окурок в мусор. Бычок шлёпнулся в раскрытую книгу. На фото Харкевича.
Осень.
Андрей