В соседнем доме окна жолты.
По вечерам - по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.

И глухо заперты ворота,
А на стене – на стене
Недвижный кто-то, чёрный кто-то
Людей считает в тишине…

Ущелье из бетонных коробок смыкается перед моими глазами. Закатывается огненный шар за спиной, проливая бронзой на квадрат двора. Зелёные буквы аптеки загораются, подсвеченные обескровленным светом. Сигарета тает в руках, пепел падает на свежую пыль. Необъезженная реальность смеётся надо мной, потому, что я иду снова домой, снова по восставшим от зимы улочкам, снова чужой себе и городу, и снова понимаю, что моя воля, моя страсть набухают во мне, как истосковавшаяся радость во время выздоровления.

Чад дней быть может, не истощился на своё колдовство, но приутих, глядя, как катится клубок судьбы.

Я хотел бы понять хоть что-то в этой жизни, но пришёл к тому, что не понимаю ничего, ни себя, ни людей вокруг, ни течение времени, ни того что было, ни того что ожидает впереди.

Быть может было бы проще уподобиться моему знакомому, живущего в дурмане компьютерных игр, наркотических трипов, потребления американских фильмов, судорог в клубах, работы без перспективы или наоборот, строить карьеру, семейные отношения, покупать стиральные машины, стеклопакеты, повышать свой финансовый IQ.

В этих двух вариантах есть многое, и только нет для меня радости.

Вероятно, я не прав, радость быть может лишь счастливое приложение, и желать радости – опрометчиво и опасно.

И всё же я хотел бы радости, именно радости, а не счастья, и для меня есть здесь разница.

Так я думаю и иду привычным быстрым шагом.

Вот в этот чудный вечер, с распустившимися цветами и оголившимися ногами девчонок я прихожу домой, ставлю чайник, открываю ноутбук, и понимаю, что моё состояние надо запечатлеть. Для будущего. И так запечатлеть, не мазком бельечьей кисточки, выводя слово за слово, подбирая бисер слов, а растирая кулаком, заплёвывая набранной в рот краской холст, грубо и быстро. Как окунание в ледяную ванную. Иначе правдивость соскользнет, убежит, уступит место более прожорливому тщеславию.

Мои сочинения – большей частью являются именно той самой формой охуевания от жизни, про которую упоминал Эдичка. Однако разница между хуёвым и пиздатым при определённых обстоятельствах не так велика.

Препарировать образы и реальность и экспериментировать, и вот мне двадцать четыре. Надо признать, что в мои годы люди создавали что-то значимое, бились и разбивались о глыбы идей, участвовали в войнах, зарабатывали свои первые миллионы.

Я завидую таким людям, они молодцы, а некоторым я завидую страстно, махровой завистью. Но я не хочу повторять чей-то путь, я хочу своей внутренней революции, своего пробуждения, своего действия. «Добрая мина при плохой игре» - кричат мои бесы.

«Да, молодой человек, всё что вы сказали, откровенно не –ново, скорее так говорят люди неустоявшиеся, желающие одним махом всё изменить» - скажет внутренний критик. «Надо работать, только упорный труд и смирение приносит плоды».

Не могу возразить этому гипотетическому критику. Но хочется мне дерзать, и не хочется жить обескровленной жизнью, довольно я поддакивал в угоду ценностей для меня не значимых. Я выступаю против теперешнего устройства и моего положения. Я хочу доказать, что эта система плоха, хочу восстать, вытащить своё звено из этой цепочки.

Так я размышляю сейчас. Калейдоскоп идей изменчив, и всё меняется, не расстраивайтесь или не веселитесь, если автор станет в дальнейшем с упоением раскладывать бухгалтерские проводки или работать на побегушках в правительственной партии. Меньше всего я боюсь внешнего офисного, чиновничьего, заводского рабства, всё это переходящая пыль по сравнению с рабством духа, с внутренней тюрьмой с собственным надзирателем.

Мы, конечно, всегда были биороботами, нам нужна еда, тепло и размножение. И в нас заложена программа жить, жить порою мимо своей воли, животная тяга выжить любой ценой, и это хорошо, потому, что многие инстинкты бывают умнее «разума».

Нас к тому же программируют с самого рождения, и до самой смерти, программируют спонтанно и целенаправленно. Да, так и называются эти произведения у политиков «программы». Религия, общественная и житейская мораль суть тоже программы, свод алгоритмов действий.

Так устроен мир, и вне систем и программ существование человеческого, кажется сомнительным.

В самом начале я сказал, что ничего не знаю и не понял, учитывайте это, и в моих словах мало знания, скорее это чутье. То, что система должна меняться, вовсе не от знания, а от зова сердца и если хочешь, от лукавого. От непокорного бунтующего духа.

Просто хочу перемен, и перемен для себя – в первую очередь.

«Карманная революция» - скажет бесоватый критик из Москвы, простите, головы.

Я скажу, мне нужна моя философия, своё мерило вещей. Можно не вставать на мою позицию, но если отвергать её, значит принимать какую-то уже созданную этическую систему.

«Обращаться к Библии, и Ницше, а большой частью принимать «народное» мировоззрение. Мировоззрение и обывателя и мента и уркагана», - сказал повеселевший критик, иногда встающий и на мою сторону.

Но читатель, если ты ещё не совсем отчаянном положение, ты тоже не побежишь каяться в церковь, покупать книги саентологов и ронять голову в «Свидетелях Иеговых».

Если не ошибаюсь в писании было так: «И пойдут, и поползут ленточные черви в люди и будут они гласить и понесут они истины через гороховые улицы, через проспекты Невы и Ленина, через Бичмонд стрит, и через все авеню, и создадут они лепру и лепрозории, и культяпками рук будут трогать они гениталии жен твоих, и забросят люди оружие, сложат гусиные перья поэты на алтарь забвения, и за глоток счастья из желез гусениц будут скармливать им свои личинки трудовые муравьи, и каждому паразиту будет дано по сожительству».

Но мы, то не такие, мы пьём не соки гусеницы, мы пьём нефтяные брызги, мы поём песни только за живительный шелест, мы уверены, наши ботинки вычищены, а зубы прополощены раствором из трав и каким-то трихламидолом, понюшок кокаина для бодрости, примерка обуви, обноска женщин.

Я слышу эти голоса: «А мне на лето нужен скейт, он не любит предохраняться, в два раза дешевле, у меня есть круглые, секвестрование бюджета, ещё по одной, вчера въебался». Это почти как слушать море, это лучше чем слушать море, мне не надо на море, ну очень плохая музыка, ну очень плохая музыка, раньше было лучше, ну очень плохая музыка, ну очень плохая музыка…. аххх-ааааах-аахх очень плохая музыка….

«Ну конечно, лучше действовать, жить нормально, чем быть червём-ревизинистом».

Что же друзья, «каждому своё».

Я приоткрыл мои сегодняшние настроения, но хочется мне потеребить и прошлое. Этак всполошить песок, косой взгляд, вскрытие.

Я рос достаточно нервным и болезненным ребёнком, отпечаток этого прошёл через мою раннюю юность. Закрытый, гордый и тщеславный, вот как можно меня охарактеризовать.

Лет до шестнадцати я увлекался православной религией. Ходил в церковь, воскресную школу, читал молитвы и уединялся за священными книгами. Но как я понимаю теперь вера моя была основана на том, что Бог поможет обрести мне превосходство и власть над людьми, наделит чудесными способностями «богочеловека». Хотя я помню и другое, как в шесть лет молился за себя и за всех людей и за мир во всём мире. И в тоже время я конфликтовал постоянно с родителями, сами поводы к конфликтам были порой ничтожные недовольства, которые разгорались от ветра так называемого «переходного» возраста. Эти конфликты дали побочный эффект, я отторгнулся от христианства как религии смирения.

И само понятие Бог с созреванием отошло в область недоказуемых предположений. Понятие жизнь после жизни показалось мне тогда каламбуром.

Когда религиозные чувства ещё не угасли, меня притянул к себе нацизм, своей агрессией, беспощадностью, стройностью марширующих колон, «радостью через силу». Увлечение проходило бескровно, чтением «Майн Кампф», юношескими попытками пересадить национал-социализм на русскую почву.

Вылазки в националистические организации убедили меня в том, тогда, что лидеры современных правых движений как минимум страдают шизофренией, доходя вялой пеной у рта, и призывами уничтожить Америку из своих нор (тогда бомбили Сербию). Скинхеды были интересней, но меня отталкивала их футбольная истерия и быдловатость. Надо почитать газету тех дней «Я русский» чтобы понять «силу белой мысли», хотя если и теперь такая газета выпускается предполагаю что это будет тоже небезынтересно. Раньше она продавалась открыто на переходе Октябрьской.

Сама идея навести русский порядок, создать русское государство, не была плоха, но смесь из немецкого нацизма и черносотенства, выглядела достаточно зловеще, что у меня хватило тогда ума тогда не быть вовлеченным в активное участие.

Фашизм не стал моей идеей, но благотворно воздействовал для меня, расчистив дорогу к более свободному мышлению, могло бы случится так, что если бы не он, я бы увяз в болоте религиозных исканий. Я улыбаюсь, но спасибо тебе Гитлер за это.

Ещё половину студенческих лет, я назывался «русским националистом». Но по сути уже окунался в долгие воды нигилизма, разочарованного сомнения во всём, и сейчас ещё я плыву в этом море, предчувствуя берег.

На меня сильное впечатление произвел Ницше, читая его, я начал рассматривать вещи с необычных углов, до сих пор этот философ для меня большая загадка, и так увлекательно читать его труды, не понимая их, то открывая новые смыслы. Ницше был катализатором, что бы разделаться с нацизмом и христианством. Ирония судьбы в том, я стал изучать Ницше потому, что мне как-то раз рассказал преподаватель истории, что на основе трудов Ницше, и музыки Вагнера (!) возник национал-социализм. О полёт валькирий, я вижу в вас Юнкерсы над небом Лондона, идущие в пике на крейсеры и танки, Хенкели бомбящие Москву, где вы пилоты мессершмитов сбивающих за сотни, я влюбился тогда в ваши смелые и откровенные улыбки с седой киноплёнки, героические подводники, так и не узнавшие, что «Энигма» раскрыта, великие проигравшие. Героизм, замаранный нюренбергскими притчами.

Читатель, люди шутят, и сами не осознают глубины их шуток.

Смутные студенческие годы прошли сильным надрывом, это был пик Чада, без любви, с неверной надеждой и пульсирующей злостью в висках. Помню, были такие у меня ритмы, что хотелось ломать крушить, бить. Однажды я напился, набрал пустых бутылок и бил ими стёкла первых и вторых этажей домов у себя в районе, да простит это мне моя Родина, я бил стёкла школы, в которой я учился пять лет.

Школа мне не сделала ничего плохого, но она была олицетворением едкой накипи, которая бурлила у меня в сердце. Студент, избивающий школу, вот это было, было слишком много меня.

Я воровал из злости, и бог знает из-за чего, хотя мне давали деньги, я воровал книги в книжном «Библио-глобус», и варежки в «Фамилии», переклеивал ценники с дешёвых вещей на дорогие, приходил без шапки, срывал ценник и уходил в одетой шапке.

Один раз попался, это было в книжном, я тогда украл книгу, по некромантии, и вернулся за второй частью, тут меня и схватила переодетая под посетителей охрана. Я нагло отпирался, меня задержали на три часа в отделении и отпустили. Я планировал и более дерзкое преступление с применением оружия, с одним знакомым, но судьба была благосклонна и сорвалось.

Потом произошло какое-то затишье, я ушёл в себя, мне было интересно экспериментировать над сознанием, или над гиеной огненной, эпизодически я пробовал наркотики, те, что считаются «лёгкими-средними» то есть многое, кроме опиатов.

Я учился весьма, весьма посредственно, в итоге я закончил институт в 2008 на очно-заочном отделении. Армия меня не сильно волновала, потому что я получил в детстве в конфликте травму уха, и всё бы ничего, перепонка срослась, осталась маленькая дырочка, но мне её в Русаковской детской больнице залатали так прочно, что повредили нерв, и теперь я слышу только одним. (Суки) Так что меня не взяли в армию, хотя я не был против, чтобы пойти туда. Я даже пошутил на призывном пункте, что хотел бы отправился туда, где по горячее.

Моя злость не была связана с некоторой физической неполноценностью. Скорее это было желание геройства, войны, и безуспешные тогда попытки найти своё поле боя, приводили к юношескому метанию.

За всё это время я написал массу билебирды, поглотил добрую тонну книг, исходил сотни километров и стёр двадцать пар ботинок. Я честно пытался понять, кто я, что мне делать здесь.

Закончился Чад, я пишу с большой буквы, потому что для меня это своя республика, с невероятной энергией и негативизмом, а закончился с этапом американской работы, там было много всего, я пытался честно работать на крыше, меня пытались всячески наебать, я ездил по стране, и как-то там я сумел уравновеситься. Старался найти там сюжет, сюжет получился острым.

Конечно, это всё была глупость, но сейчас я не сужу слишком строго за эти порывы.

Я опустил многие значимые и порою драматические моменты, потому что здесь я хочу показать главную грань, а не написать краткую биографию.

Я привёл тебе краткую трансформацию идей неокрепшего человека, для того что бы показать и всё же его тягу к философии (с греческого – любовь к истине), через своеобразную череду исканий, пока ещё наивных, и для меня трогательных, перекрытой самоутверждением. Истина, читатель, не старуха из запрелых книг, её нельзя назвать абстрактной, когда она бьёт тебя словно обухом от топора, она живая, и следует её овладеть, силой и хитростью.

Если меня будут судить на каком-либо судилище, пускай адвокат припомнит и то, что я желал познавать, прочувствовать что-то, а не только созерцать.

Сейчас дороги опять нагло распахнулись предо мной. На меня смотрят бетонные глаза городов, молчаливые свидетели человеческих наслоений. Меня впечатляет жизненная стойкость, жестокость этих глаз, дорогих бетонных мешков, безумство сборищ, людской конвейер. Эти глаза не мигают, но иногда, кажется, что они подмигивают, делают вызов, говоря, что мне нет места в этом цеху.

Западный рационализм хочет задушить мои попытки неповиновения. Против меня и устои, и моя неустойчивость. Призывно гудят машины за окном, стать в общий строй в общий поток.

Я желаю верить в свою судьбу, быть избранным, летать, а не ползать, собирая крохи от нефтяных брызг.

Многие, даже самые смелые, иногда приходят к нестерпимой бессмысленности, разочарованию. Кажется, что этот мир уже ничем не может привлечь. Наверное, это мне тоже придётся пройти. По совету друга, когда стуканёт четверть века я уберу подальше свой пистолет, что бы ни примерять его случайно к виску. Но это всего лишь перевал, за которым скрывается что-то неведанное, скрытое от повседневных глаз.

В этом, если хочешь – моя вера.

Передо мной встаёт образ из обложки одного альбома ДДТ, где молодой человек в солнечных очках и сигаретой. Вроде ничего нет особенного, но кажется мне, что вот так, новый герой, во времена гибели героев, стоит средь бетонных коробок и бросает ответный вызов бетонным глазам современности.

Я представляю этого героя в образе молодого Лимонова, сквозь слёзы посылающего на хуй билдинги Мэдисона.

Если хочешь, это образ тонкошеего Шикульгрубрера-трубочиста, в многонациональной Вене, покупающего книги вместо еды.

Ночью особенно чувствуется дыхание этого многоглазого паука, светящиеся жёлтым квадраты, в которых моргает голубым свечением экран. Его зрение впивается в тебя, по проводам течёт его электрическая кровь.

…Я слышу всё с моей вершины:
Он медным голосом зовёт
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.

Они войдут и разбредутся,
Навалят на спину кули.
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.

А. Блок «Фабрика»
Hosted by uCoz