Бред или лабиринты осознания

Выдержки из записок самоубийцы, подаренного на добрую память в селе Б, весной девятого. Орфография оригинальная.
Не надо думать, что эта элегия пессимизма радует меня. Это лишь материал для психологического и психиатрического исследования. Мы тем самым как бы заглядываем в душу феномену – в самоубийство, и осознаём всю глупость молодых людей, решивших воспользоваться аварийным выходом вместо лечения. Вспомним слова Фрейда, и как бы кидаем в лицо феномену: «Ну уж нет, от нас так просто не уйдёшь!».

Чикл первый.
Четыре дня.
Снег хлопьями наваливался на лобовое стекло, отсвечивал от фар и дальше десяти метров ничего не было видно. Лишь пустые автовозы бешено проносились справа по белому порошку, в ярости преодолеть валдайские подъёмы, до того как образуется наст, и на горках скопятся десятки фур. Через пять километров грузовые встали, одна машина улетела через бровку - «сундук» .
На секунду, а может быть на более короткое время, осознание изменилось, отовралось, снег, красные габариты, казалось, что я вылетел от куда-то и приземлился за руль сейчас.

2 Призрачный серый цвет, сумерки или рассвет, за окном шелестят машины. Голова сжата в тисках, тягучие мысли, упирающиеся в надрыв, везде заглядывает смеющаяся бездна, наполненная пустотой дешёвой тоски. Выходные.
Слишком много энергии тратится на неопределённость, на умножение на ноль, мечты, выверты реальности. Как хорошо иметь дело с миром тебе послушным, миром, рождённым тобой, и так непохожего на тебя, мир, безусловно, лучший, обезболивающий, полный приключений и...

3 Руины, ничего связки понятий, выверенных аксиом – рассыпаются одна за другом. Программы, руководство, имена…

4 Бодрый день, лишённый цели, но уверенный день. Суррогаты смысла вводятся так:
Не помню себя как это здесь оказался, мои первые впечатления знакомство с этим миром, всё осталось за кадром. И как данность, тепло, хорошо, мама, вмонтированная ценность существования.
Движение, нежные руки позволяют не упасть, первый раз поехал на двух колёсах. Я помню этот парк, некогда он был мне родным, а сейчас попавший в зону отчуждения, может быть я сам в зоне отчуждения. Порезанные пилами тополя, пушкинские дубы.
Школа, люди больше похожи на призраков, все вялы, как будто сделали всем лоботомию, кому-то нравится Бритни, кто-то уже просит достать коробок травы.
Институт, пульс смысла бьётся всё слабее, имена стёрлись, и нет этих живительных контактов.
Опосредованно вливаются сюда какие-то клочки плёнки – первый сексуальный опыт, отравление, после олимпиады в МГУ. Яркость не зависит от времени.
Всё это было не со мной, конечно, жил в теле один человек и вдруг стал другим, возвратился, или переродился, но это было рождение с вмонтированным прошлым.
Монтаж выдаёт поверхностный опыт, относительную удельная полезность его, поведенческие модели, реакции, которые можно вкупе признать безоговорочно ложными. Действие, ожидание от действия, гипертрофировано налётом на зубах.
Но вот она, взгляните, жизнь, катится вместе с шаром за окном. И фактически – сейчас, без прошлого и будущего и есть она. С прошлым связывает лишь память, и только в памяти можно найти нити этого прошло, а с будущем, порой музыкальные, порождённые надеждой творческие произведения разума и подсознания. Будущего – нет.
Однако этому более упрощённому, но всё же более правильному, чем календарному восприятию времени мешает метафизическое отравление, не позволяющее отнестись к этому факту с симпатией.
Зациклив жизнь, от дома, к работе, к сумеречным развлечениям, остаётся всегда надежда на прорыв, на свое торжество. Основой этому могут стать надежды на своё творчество, любовь, получение благ.
По сути это не зацикливание, а заклинивание жизни, но остановиться не возможно.
По сути – остановка, попытка удержать себя в рамках одних обстоятельств, пространства, идей, не является остановкой в жизненном развитие, а является поворотом, ответвлением в новый пласт.
Но и внешнее безудержная гонка за одной целью, не является прямолинейным движением, во внутреннем плане движение навстречу сущности явления может сменится бегством, при сохранении внешних атрибутов мотивации.

Мы глотаем слова как наживку, впадая больше в побочное действие. Речь быть может это всего-навсего первичное психиатрическое заболевание животного, позволившему в дальнейшем называть себя «человек» и многократно отравленная ядом этого слова. Как легки и безмятежны были ли бы наши шаги, если бы мы не знали, что мы «человечество». Увы, не было врачей, что бы остановить логорею у обезьян, и они начали объединяться, заполняя ложными понятиями всё вокруг. Потерявшие связи с действительностью, мы получили взамен высокое достоинство, стали высшими существами.

Цикл второй.
Ослепление.

Над вечерним муравейником рассыпались роботы, вид цветущих гормунколов был прекрасен, синий человек лежал в луже крови с полуножевым. Мы шли и смеялись, ведь светило солнце! Потом пели и плясали на площадях. «Да здравствует свобода», надрывали мы последние глотки. Рядом ходил ваятель и стрелял в затылки. Так надо, так лучше. А тем временем, заваленный свежеиспечённой макулой сидел наш герой. Что он делал. Неизвестно, но штаны его были сняты и рука делала циклические движения, перед ним на столе лежало законсервированное говно гения под стеклянным колпаком. «Ведь мерзко, но с философической точки зрения, комитет по инновациям за пределами добра и зла, а раз мерзкое может быть приятным, то пожалуйста». Прикасаться к мощам можно было только по выходным, а по пятницам избранным можно было отрезать кусочек кала, положить его в рот и благоговейно рассасывать. Но говна не хватит на всех, плебеев много, а ген директор у нас всего один, кажется, хотя врятли. На улицах перестали петь, начали бегать с трубами и маршировать, ритуально заглушая окружающий мрак, марши переходили в конвульсии и случайные спаривания….
И тут меня вырвали из толпы «Андрей, неужели ты», Евгения бежала ко мне, пытаясь надеть рваную юбку, рано провисшие груди её расхлестывались в стороны как сломанные маятники. Черт побрал бы эту шлюху, выползла на торжество, а ведь были времена, когда она была молода, а я не мобилизован, и под кроватью у нас был ящик водки.
«Конвульсии злобы охватили меня, но кто-то ловкой рукой вытащил электрошок у меня из кобуры, и я уже скорчился, и парализовался. Подошли четверо ублюдков, начали бить, а потом поволокли».
Все закричали:
- Предатель, предатель!
Ревнительные говноеды окружили меня и сорвали погоны.
- Это он виноват.
- В чём виноват, - рявкнул я.
- Выскочил проповедник, посеревший чёрный пиджак был украшен пятнами от снятых военных орденов.
- Слушайте, вот ведите, вот солдат, так? – толпа одобрительно промычала.
- Но на самом деле он может быть не солдат, ну и что бы доказать обратное, нам нужно знать теорему Декарта, ты знаешь теорему Декарта, он ткнул в меня пальцем.
- Нет.
- Вот ведете, так, это не солдат, потому что на вопрос да он сказал - нет. – толпа завыла.
- Так, так, нет, нет, и ещё раз нет, - не унимался проповедник.
- Убииииииииииить, - орала толпа.
- А ты знаешь теорему Декарта, я пытался академически парировать.
- Ага, так, не знаю, так, всё правильно, я не солдат, да!
- Вы же ведете, что я не солдат, обратился он к толпе.
- И на да, отвечаю – да!
- Я звиздное тело!!! – послышались рукоплескания.
- Исповедайся, сын мой, кто ты, так, перед казнью, разумеется, да, так.
На площадь выскочил броневик с треугольным ковшом от которого отскакивали тела радующихся, машина резко остановилась передо мной, белая башня завертелась извергая потоки пуль, и скоро меня забрызгало кровью, схватившие меня руки ослабли, а я упал на что-то мягкое, это оказалась дряблая попа проповедника, от которой невыносимо несло кислыми половыми выделениями.
Товарищи выскочили из открытых дверей поливая экспансивными пулями ринувшуюся было на меня толпу, и окружили меня.
С другого угла площади вылетел санитарный броневик, спаренными пулемётами остужая зевак, санитары вытащили носилки, положили меня, вкололи приятное, я почувствовал хорошо, как в клоаке у наше отца....
- Зачем ты пошёл на площадь, солдат - спросил меня угрюмый майор, лицо у которого было измазано в стимулирующем дефекационном креме.
- Я вел себя не достойно, как воин, и как дефекатор, но мне хотелось узреть суть оргаистики, я думал насчёт того, что бы поступить в высшею школу программирования, разумеется, после того, как отдам долг.
- Запомни хотеть, думать, будешь ты, после того, как просрёшся, а сейчас война, кругом сектанты-мастурбаторы, в мясо, понимаешь в мясо, расшатывают и крошат наши героические племена, бог наш, наш отец, тужится из последних сил, что бы дать высший продукт, ведь ты знаешь. Но главная борьба на идеологическом фронте, мы даём единственный смысл всему, мыыыы, лишив вещей смысла, одной только мыслью могли свернуть пространство и наступил бы апокалипсис, но пока есть говнолюбы, схимники духа, воздержатели… Понимаешь если есть хоть один дефекатор в селении, то селение это устоит перед НИЧТО.
Вот почему, мы преклоняемся к говну, которое было раньше презренно, через духовные совершенства превратилось в высшею ценность.
Ну вот как-то так, лирика закончилась, начались будни, теперь ты всё понял, солдат, и вот к тебе посетитель, - он открыл дверь, и одетая во всё белое, с коричневым партийным значком на блузке вошла Евгения.
- Привет, простонал я.
- Ну вот мы и встретились опять, я попытался дернутся, но был привязан к постели.
- А теперь мы проверим, не пострадали ли у нас половые функции…

В неизмеримой пропасти между человеком и животным лежит письмо, вторичная патология, предположительно вызванная употреблением сильных галлюциногенов, в результате этого, получился опыт выражения звуков, образов, в короткие графические символы.

Цикл 3.
Время волка.

Не хватает многого, отрезвляющей цели, зато с избытком ненависти. Я ненавижу… И компромисс убивает. Компромисс между собой и окружающей действительностью. Мне не нравится, что происходит вокруг. Вокруг играет музыка моего отравления. Я должен говорить спасибо за это, говорить, что всё не так уж и плохо и с каждым днём веселей.
Но это ложь. Хоть на минуту поверить, что я испытываю приязнь к этим лицам, надеть маечку и пойти на дискотеку что-ли.
Что же меня ждёт впереди в этом клоповнике, на что мне обратить свою надежду? Дилемма лишь в одном, зарабатывать деньги или воевать… Зарабатывать деньги – значит сеять своё время, свою молодость, играть по их правилам. Может ещё женится, разводить детей, устраивать им хорошее образование, как-то.
Зарабатывать деньги что бы иметь дом, дачу, быть может даже бассейн, отдых в Египте, стиральную машину, друзей с которыми можно иногда выпить, съездить на шашлыки.
Меня берёт злость от этого. Быть может если бы не злость, то я бы пошёл в заброшенную церковь на холме и перекинул бы там верёвку через балку.
Зачем мне жить ради всей этой шелухи.
Воевать звучит очень заманчиво, предполагает встать с дивана и сделать что-то. Но куда уходят мои силы, здесь большая шутка природы. Когда моё сознание очищается, мысль готова сделать прыжок, я чувствую низводимую усталость. Я не знаю где я подцепил эту болезнь, но иногда мне кажется, что я слишком устал, что бы жить.
Эта тварь внутри душит меня, изводит.
С этих границ и начинается моя война. Фронт действий не выходит дальше кончиков моих пальцев, а за ними ад…
Говорят, что существует некая чаньская болезнь на востоке, внезапное заболевание, приносящее много страданий, и кончающееся смертью, если больной не сможет найти своё призвание, свой путь – стать шаманом.
В это трудно поверить, пока сам не столкнёшься с этим в двадцать четыре года. Болезнь не постоянна, и иногда, кажется, что избавился от неё, когда на следующий день она берётся за тебя с большим остервенением, и да, это не из-за работы. Снижение, нагрузок, режим, диета, воздержание мать его – не спасает, невоздержание, и пьянка тоже.
Особые остроумные предлагают влюбится, мне нравится их романтизм, или отправится к духовной свахе, священнику или психологу.
С другой стороны – это подарок, своё личное лето в аду, а осенью быть может конец, с другой стороны слишком велика возможность выздоровления, и обретения из этого пользы.
Обречённые раковые и ВИЧ больные, с радостью были бы готовы подменятся билетами в этом поезде. Если вертеть этот кубик-рубик дальше, то с другой стороны мне нет дела до возможной желчи обречённых и до надежд раковых больных, в этом нет цинизма.
В этом возможно лишь частный случай, и мне, возможно, не стоит слишком ковыряться в болячках.
Наверное даже пошло, меланхолию своего тела сравнивать с болезнью.
Смешное ещё и в том, что со стороны всё выглядит хорошо. Однажды, после укурки, в питерском макдоналдсе, с одним знакомым мы вывели:
«Рай всё же, это когда кругом война и всем пиздец, а тебе хорошо, а скоро будет ещё лучше.»
А я за это лето вывел и формулу ада:
«Ад это когда везде мир, у всех всё хорошо, и будет скоро ещё лучше, а тебе всё хуже и ты не можешь ничего с этим сделать».
Самое смешное, что мне зримо, становится всё лучше, а на самом деле мне хуёво как никогда.
Вот по этому, я лучше повоюю, как-то.
В общем достаточно весело, если бы не было бы слишком весело.

Цикл 4, последний.

Друзья мои, я ухожу. Всё что я делал, мечтал, теперь растоптано. Нет сил опять вставать и начинать всё начала, я искалечен, и больше не смогу летать, только ползать, только попрошайничать у ваших кормушек. К чёрту всё, мне не хочется говорить, что никто виноват, все вы повинны в моей гибели, я сам виновен, но мне надоели путы искания виновных, всё слишком запуталось и я разрублю…, через несколько часов я разрублю этот узел.
Пускай эти последние записи будут таковыми навсегда, прощай Земля (как дерьмово-сладко это звучит).
Я захлёбываюсь словами и мыслями, с каждой секундой они значат всё меньше и меньше, мне хочется быть откровенным, но получается опять игра, кривая усмешка. За эти косые взгляды, задние мысли, людишки – прокляты будьте.
Внутренне быть может я ещё не совсем мёртв, но я вижу свой жизненный путь – полный фарса, и я осмелюсь возразить судьбе. У меня есть решительное право сказать – нет. Ну что же, кажется с теоретической частью кончено.
Практика очень проста, меня убьёт физика силы тяжести, допускаю, что моё тело что-то весит. Не могу больше писать, и всё же пишу, как мне это отвратительно.
Будет маленький протест, и ты, я обращаюсь к моему наследнику, потому что единственное наследство – эти кровавые сгустки на страницах дневника, сможешь оценить его. Несколько тел в придачу, расчищать мне дорогу в новый мир, старомодно, или наивно, не знаю, в голове моей такая каша, такой страшный кисель, что мне все равно, просто я так хочу.
Хочется писать и писать – потому что это единственное, что удерживает меня от последнего рывка, это край. Вижу московские номера, машину, которая застряла в жиже, под снежным дождём, вижу как вода струйками стекает за окном, ещё за окном в двадцати километрах Н, где... (сильно замалёвано) но об этом вообще не стоит писать. Получается слишком длинно и некрасиво… Вижу ещё Иван, пошёл за водкой, что же, может выпить на последок, может быть, всё может быть…